→ Главная → Проза → Сказки → Ссылки |
«Дар» Владимира Набокова(ценностная ориентация персонажа)В.В.Набоков (1899-1977) давно обрел мировую славу, признан классиком, но о нем и сегодня спорят и притом яростно, непримиримо. В этих условиях особенно важно углубленное внимание к поэтике его произведений, оно скорее всего может помочь развязать запутанные узлы противоречий. Почти каждое произведение писателя ставит перед исследователем трудноразрешимые вопросы. Особенно много их в романе «Дар» (1937). Здесь, учитывая объем статьи, мы попытаемся рассмотреть лишь один из недостаточно исследованных аспектов поэтики этого романа в свете аксиологии, учения о ценностях. В.Е.Хализев, ссылаясь на труды М.М.Бахтина, А.А.Ухтомского, Э.Фромма, указывает на широко используемое понятие ценностная ориентация, обозначающее «ядро личности» (М.М.Бахтин) или ее «доминанту» (А.А.Ухтомский). (1) В романе «Дар» именно в плане ценностной ориентации контрастно сопоставляются два образа – Федора – Годунова-Чердынцева, живущего в Берлине (действие происходит в 20-30-е годы минувшего века), и знаменитого Н.Г.Чернышевского. Столь странное сопоставление поначалу вызывает недоумение, но по мере развития повествования уясняется правомерность данного приема. Итак, кто же такой Федор Чердынцев, что его связывает с Чернышевским, умершим в 1889 г.? Чердынцев – образ автобиографический. Это молодой человек, эмигрант, вышвырнутый революцией из столичного гнездышка (сквозной в прозе Набокова мотив «утерянного рая») в неуют европейского прозябания. Он надеется радикально изменить бедственную жизненную ситуацию с помощью необыкновенного творческого дара, которым обладает. Перебивается кое-как частными уроками и переводами, не спасающими от крайней бедности. Сапожник отказывается чинить его прохудившиеся парусиновые туфли; брюки в заплатах; от зимних угроз плохо защищает старенький макинтош. Случается, он месяцами не обедает и даже трамвай чаще всего ему недоступен – приходится мерить шагами бесконечно длинные берлинские улицы. Бедный и одинокий, Федор Чердынцев всецело увлечен сложным, счастливым, божественным трудом – он поэт. Вместе с автором «Облака в штанах» Федор мог бы сказать о себе: «Я хочу одной отравы – пить и пить стихи». Недаром после бессоной ночи, прошедшей в мучительном и сладком плетении созвучий, он говорит о «похмелье», хотя в рот не берет спиртного. Все надежды он возлагает на успех первого стихотворного сборника, посвященного лирическим воспоминаниям о детстве. В первом стихотворении этого сборника говорится о потере детьми мячика, а в последнем – о том, как мячик все-таки нашелся. Стихи Федора не лишены достоинств, но книжечка обманула ожидания автора, поскольку не привлекла внимания читающей публики. Вся суть характера Федора Чердынцева определяется доминантой его личности, называемой аристократическим снобизмом. Выходец из родовитой и очень богатой дворянской семьи, прекрасно образованный, он ни в грош не ставит представителей российской литературной элиты Берлина (круг Чернышевских, однофамильцев писателя). Да что там литераторы-эмигранты! Перебирая классиков русской литературы от Гончарова до Достоевского, он всех их снисходительно похваливает за немногие перлы чисто формального характера. Кажется, себя он ставит не ниже, а в чем-то, может быть, и выше избраннейших корифеев российской классики. Снобизм Чердынцева питается убежденностью в наличии у него нешуточного художественного дара. Его почему-то не беспокоит то, что он, «волшебник слова», обитает пока в очень узком эстетическом диапазоне, а именно - в стиле, языке. Ядовито-пренебрежительная оценка стихов Кончеева («двойника» Федора) критиком Мортусом весьма знаменательна. «В трудное, по-новому ответственное время, – пишет Мортус (прототип этого образа – небезызвестная З.Н.Гиппиус), – отвлеченно-певучие пьески о полусонных видениях не могут никого обольстить». (2) Потерпев неудачу как поэт, Чердынцев собирается взяться за романы. Дело у него стояло только за тем, чтобы отыскать подходящую тему. И тут он совершенно случайно набредает на Чернышевского, о котором прежде имел смутное представление. Просматривая как-то шахматный журнальчик, Федор пробежал глазами отрывок из помещенного здесь юношеского дневника Чернышевского и был изумлен: его «поразило и развеселило допущение, что автор с таким умственным и словесным стилем мог как-либо повлиять на литературную судьбу России...» (175). Это случайное открытие и послужило первотолчком к возникновению замысла о создании романа, посвященного Чернышевскому. Подобный выбор был тем более удивителен, что Чердынцев, посвятив себя служению Музе, был совершенно равнодушен к политике. «Политика для него не значила ничего» (33). Тем не менее, следует учитывать, что у проникновенного лирика, изощренного эстета диапазон чувствований был богат неожиданными интенциями, можно даже сказать, перенасыщен грозовыми разрядами. Этот человек был способен испытывать не только злобное раздражение, но и ненависть, даже бешенство. Постоянный посетитель кружка Чернышевских, (литераторов-эмигрантов, однофамильцев Н.Г.Чернышевского) он их терпеть не может, у них ему было «тяжело и скучно». Но приходилось общаться - давали работу, помогали, чем могли. Живя в Берлине, Федор возненавидел немцев и сладострастно выстраивал в уме против них «пункты пристрастного обвинения» (73). Федор всей душой презирает скудные условия своего быта – интеллигента-парии. А главное – это далеко запрятанная в душе ненависть к тем, кто способствовал изгнанию его из «рая», лишив «умопомрачительной роскоши жизни». Острая душевная боль, рожденная этим драматическим событием, многое определяет в духовном строе героя, пленив его сознание томительными грезами, болезненными снами, напоминающими бесконечно длящийся морок. Эти переживания, то сладкие, то терзающие душу болью, составляют добрую половину текста солидного по объему романа. Обширный пласт содержания объясняет парадокс стремительного перехода Федора Чердынцева от создания обворожительных лирических мелодий к сочинению насмешливо обличительного романа-памфлета, развенчивающего вождя революционной демократии XIX века, философа, критика, писателя, просто человека. Эмигранты-литераторы и издатели, ценившие Н.Г.Чернышевского, с нескрываемым удивлением восприняли намерение Чердынцева. «А почему вам явилась такая дикая мысль? – вмешалась Александра Яковлевна. – Ну, написали бы – я не знаю – ну, жизнь Батюшкова или Дельвига, вообще, что-нибудь около Пушкина, – но при чем тут Чернышевский?» «Упражнение в стрельбе», – сказал Федор Константинович» (177). Лаконичный ответ Чердынцева многозначителен, поскольку обещает в будущем уже не только «упражнение», но и результативную «стрельбу». По каким целям – легко догадаться. Работая с необыкновенным душевным подъемом, Чердынцев быстро написал книгу. Обстоятельное изложение ее содержания составило солидный по объему текст четвертой главы романа. Как известно, у Чернышевского при жизни было немало врагов и недоброжелателей, но ни один из них не позволил себе того, что сотворил Чердынцев. С каким-то глумливым сладострастием он прямо-таки уничтожает человека, который не может ему ответить. Произведение, изданное в короткий срок, имело скандальный успех. Чернышевский как человек, мыслитель, писатель, в романе-памфлете прямо-таки раздавлен презрением, доходящим до гадливости торжествующего автора, возможно не догадывающегося о том, что он в своем рвении обнаружил кровное родство с парадоксалистом «Записок из подполья» Достоевского, антигероя, стремящегося утвердиться в мире любым путем, хотя бы и ценой грязного преступления. «Книга отвратна», «Пасквиль», «Глумление», «Гнусный поклеп» – таковы почти единодушные оценки критиков, отнюдь не обескуражившие автора. Чердынцев был доволен: его имя мелькало на страницах прессы, он добился известности. Какова же позиция автора, архитектора романной конструкции? Набоков, верный своему методу, стремится к возможной объективности. Считая Достоевского «третьесортным писателем», он тем не менее многому у него учится, в частности использует в «Даре» принцип полифонии (многоголосия): «подлинная полифония полноценных голосов действительно является основной особенностью романов Достоевского», – пишет М.М.Бахтин. (3) В романе мы видим, что один ряд аргументов-голосов (Чердынцева и автора) уничижителен для Чернышевского, другой ряд, ему убедительно противостоящий, выражен многими «голосами». Это и есть полифония, позволяющая всесторонне исследовать ценностные ориентации основных персонажей. Что может быть отнесено к доминантным особенностям личности Чернышевского? Конечно, совсем не то, что обобщил в своем опусе Федор Чердынцев. Весь его роман – это обстоятельный каталог мнимых и действительных недостатков Чернышевского как человека и писателя. «Что касается издевательств над самим героем, – пишет один из персонажей романа Набокова, – то тут автор переходит всякую меру. Нет такой отталкивающей подробности, которой бы он погнушался... это как если бы кто-нибудь пожелал восстановить образ человека путем лишь кропотливого собирания обрезков его волос, ногтей и телесных выделений» (274). Тем не менее, Чердынцев, автор романа-памфлета, хотя и с неудовольствием, не мог не отметить, что такие люди, как Чернышевский, при всех их смешных и страшных промахах, были, как ни верти, действительными героями в своей борьбе с государственным порядком вещей... и что либералы или славянофилы, рисковавшие меньшим, стоили тем самым меньше этих железных забияк (183). В Чернышевском-человеке Чердынцевым фиксируются такие недостатки, как близорукость, рассеянность, неловкость. Порой этот человек выглядит смешным и даже нелепым чудаком. К тому же он типичный неудачник: за всё ему воздается отрицательной сторицей (195). И все же Чердынцев, ни капли не смущаясь, замечает, как через ничтожные, преходящие бытовые реалии проступает образ человека бескорыстного и самоотверженного. Это и праведник, генетические приметы которого в библейском Христе, Дон Кихоте, Льве Мышкине, которого Достоевский в черновиках к роману «Идиот» называл князем Христом. Чердынцев приводит в своей книге и ставшие знаменитыми строки о Чернышевском из стихотворения Некрасова «Пророк»: «Его еще покамест не распяли, // Но час придет – он будет на кресте...» С добросовестнейшей объективностью автор показывает, как эмигрантская литературная общественность дружно заступилась за Чернышевского, признав книгу Чердынцева непростительным глумлением над личностью одного из чистейших, доблестнейших сынов либеральной России (274). Становится ясно, что Чернышевский может постоять и сам за себя прочно сложившейся репутацией ученого-энциклопедиста широчайшего диапазона, критика, писателя и общественного деятеля. «Никакая история русской литературы не может обойти Чернышевского», – утверждает Анучин, персонаж романа, один из авторитетнейших оппонентов Чердынцева. Основные итоги жизни и деятельности Чернышевского убеждают, что он сумел, преодолевая трагические обстоятельства жизненного пути, достойно реализовать изумительный творческий дар, которым обладал. А что Федор Чердынцев? Раскрывая его образ как антитезу Чернышевскому, Набоков ни на йоту не отступает от жизненной правды, рисуя одного из представителей «потерянного поколения», полунищего, обездоленного, готового на самые отчаянные, пусть даже безумные деяния во имя осуществления насущных жизненных целей. К чести автора надо отметить, что он не щадит своего автобиографического героя. Начать хотя бы с того, что Чердынцев, знакомясь с биографией Чернышевского, не мог не обнаружить некоторого своего сходства с ним в чисто человеческом плане. Федор рассеян, худ, невезуч. А внешность? Вот его портретная зарисовка: «В рваной рубашке, с открытой худой грудью и длинными, мохнатыми, в бирюзовых жилах ногами... в левом глазу лопнул сосудец...» (52). В его поведении нет и намека на спортивность. Спит до часу дня, в постели курит, сочиняя стихи, с трудом расстается с постельным теплом, телефонные звонки выводят его из себя, а перспектива утреннего умывания и бритья наводит тоску. Но есть в его натуре и стальной стержень, помогающий преодолевать невзгоды. Так, литературно-критическое уничтожение его пасквильной книги, вызвавшей «недоумение и отвращение», не обескураживает, а скорее воодушевляет сочинителя. Почувствовав «возмужание дара» и готовность продолжать литературную деятельность, он преодолевает в себе обломовщину и пробует вести спортивный образ жизни. Встает рано, делает зарядку, а главное – приучил себя обнаженным, загорелым гулять в одиночестве по лесу. Он уже начинает видеть себя в образах атлета, тарзана, адама. Правда, и тут автор в пафосную бочку меда подмешивает ложку иронического дегтя. Кончеев, единственный, с кем Федор духовно близок, заявляет, что его оскорбляет похабно-спортивная нагота новоявленного тарзана. К тому же лесные прогулки нагишом обернулись для Чердынцева позорищем, когда его тщательно спрятанная одежда была украдена и ему пришлось в трусах дефилировать по берлинским улицам, вызывая смех обывателей и гнев полиции. Нагота героя в данной ситуации приобретает знаковый характер, так же как и потеря ключей, без которых он и его возлюбленная в конце романа не могут попасть в дом. В финальной части романа происходит, вроде бы, самое отрадное – возвращение давным-давно исчезнувшего, горячо любимого отца. Казалось бы, вот он сладостный миг возвращения «рая»: наросло блаженно счастливое, живое, неперестающее расти тепло, в котором его ледяное сердце растаяло и растворилось (319). Однако тут же на него обрушивается разочарование: это был всего лишь сон. По аналогии вспоминается последнее стихотворение сборника Чердынцева. Мячик (знаковый образ!), о потере которого лирический герой скорбит в первом стихотворении, наконец отыскивается: И вот тогда-то под тахтою,
Становится ясно, что возвращение «утерянного рая» для Федора Годунова–Чердынцева возможно лишь в сфере грез, сновидений, воспоминаний и претворения горестной драмы жизни в сладостные ритмы и образы его поэзии. Споры о Набокове не утихают. Одни авторы отдают ему должное как крупнейшему писателю ХХ века, другие видят в нем «второстепенного американского писателя» (проф. А.Петров), а творчество определяют как «мертвое душевное ядро, окутанное изощренной эстетической мякотью» (В.Курносенков). В любом случае, крайности в оценках и тем более «ярлыковый» принцип определения значения художника слова одинаково пагубны. А вот анализ самих приемов ценностной ориентации персонажей позволяет увидеть в сложной постмодернистской поэтике писателя присутствие традиций художественного реализма, глубоко усвоенных, хотя и преобразованных им. Образность Набокова обладает драгоценным свойством индикатора эстетической ценности, что, в свою очередь, несет в себе суверенное и как бы независимое от воли и намерений автора содержание. Мужество Владимира Набокова как художника слова в том, что он позволяет своей Музе идти против себя, автора, даже в самых дорогих для него убеждениях и принципах. Это мы видим на примере художественной трактовки центральных образов в романе «Дар» – безусловного возвышения презираемого «шестидесятника» Н.Г.Чернышевского и морального развенчания служителя муз Федора Чердынцева. Примечания: (1) - В.Е.Хализев. Теория литературы. – М.: Высшая школа, 1999. – С.160.
Другие статьи о литературе: Великое родство (тютчевские мотивы в творчестве О. Мандельштама) «Образ мира в слове явленный» (о поэзии Б. Л. Пастернака) «Могущественное дуновение таланта» (о Л. Н. Андрееве) Феномен примитива в прозе Андрея Платонова
|
www.moritс.narod2.ru © Юрий Мориц. Авторский сайт. Все права защищены.
|