 |
|
→ Главная → Проза → Сказки → Ссылки |
Прозревший времени даль(о Ф. М. Достоевском)Творческая деятельность Достоевского началась в середине 40-х гг. XIX в. и завершилась в 1881 г., то есть продолжалась почти 35 лет – это немало. Тем не менее, его значение современниками не было оценено по достоинству. Корифеями литературы XIX века неизменно считались Тургенев, Гончаров, Толстой. Даже в «Очерках истории русской литературы» Саводника (1914 г.) Достоевскому уделяется почти в три раза меньше страниц, чем Тургеневу, и примерно столько же, сколько Григоровичу. Характерно, что Л.Толстой прочел лишь немногие произведения Достоевского и более всего ценил «Записки из мертвого дома», а всё остальное было как бы незамечено им. Совсем мало соприкосновений с опытом Достоевского и в творчестве Чехова. Эти примеры симптоматичны. Достоевский нашел своих настоящих читателей и почитателей лишь в ХХ веке, а в 60-е годы его творчество приобрело величайшую популярность не только у него на родине, но и во всем цивилизованном мире. Чем же это обусловлено? Неоспоримо, что Достоевскому принадлежат весомые художественные открытия. Им совершен переворот в области романного жанра, раскрыт и освоен диалогизм художественного мышления, преодолена монологическая модель художественного освоения мира. Творчество писателя - зеркало его эпохи. Но Достоевский сумел заглянуть и в будущее, угадав главные его коллизии, сумел ответить на труднейшие вопросы бытия. Уже в 1871 г. М.Е.Салтыков-Щедрин довольно точно определил особое положение Достоевского в русской литературе. Вникая в текущие вопросы жизни, Достоевский, по мнению Щедрина, ставил проблемы «отдаленных исканий человечества», вступал в область «предвидений и предчувствий».(1) И мы теперь можем сказать, что это и сделало его современником не только XIX в., но и грядущих веков. Достоевский мечтал о лучшей доле для людей, о «золотом веке», но он не верил, что высшие блага могут быть достигнуты с помощью революционного насилия. Последнее, по его убеждению, могло породить лишь ответное насилие. Невозможно достичь счастья за счет несчастья других – эту мысль многократно повторял писатель. Как никто другой, Достоевский понимал эфемерность социальных утопий, не учитывающих неимоверную сложность человека, субъекта истории. Современный человек в произведениях писателя предстал не только как богатая духовная личность, но и как существо с напластованиями в его личности негативных потенций, порождаемых своеволием, амбициозностью, корыстью. В еще только зарождающихся социальных явлениях Достоевский прозревал закономерности их развития и влияния на судьбы человечества. Так, художественный анализ судебного процесса над Нечаевым и его организацией «Народная расправа» в романе «Бесы» позволил Достоевскому увидеть колоссальный масштаб социального зла, который несет в себе политический авантюризм псевдореволюционеров. Читая романы Достоевского, составившие его «пятерицу», люди середины ХХ века поражались, видя в них изображение главных бед своего времени, с его неслыханной тиранией культа личности, с узурпировавшими государственную власть «великими инквизиторами» всех мастей. Горе-теоретик Шигалев, один из лидеров «бесов», с энтузиазмом, заслуживающим лучшего применения, планировал тотальное истребление творческой интеллигенции: «Высшие способности изгоняются. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина!»(2) И люди ХХ в., внимая этим откровениям, с ужасом констатировали: «Это – о нас!» Достоевский открыл глаза миллионам читателей ХХ в. на суть «благодетелей человечества», шагающих к утопическим целям по трупам. Было разъяснено кровавое родство «бесов» нигилизма XIX в. с «бесами» революционных бурь века двадцатого. Но вот он, парадокс истории: российские демократы 60-х годов, превозносящие Достоевского за его обличение революционеров-авантюристов, ныне лицезреют картины современной бесовщины, порожденной уже не горе-революционерами, а горе-демократами. И опять на память приходит Шигалев. Вот строки из его «программы»: «Мы пустим пьянство, сплетни, донос, мы пустим неслыханный разврат... Одно или два поколения разврата теперь необходимы, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот что надо!»(3) Что ж, эти программные установки осуществляются в полной мере. И чтобы в этом убедиться, стоит лишь всмотреться в явления современной действительности с ее бездуховностью, засильем уголовщины, развратом, пьянством, наркоманией, утратой нравственных критериев. И это опять-таки печальные итоги усилий «бесов», но теперь уже не в нигилистическом обличии, а бесов псевдодемократии с ее проповедью демократии «без берегов», тождественной карамазовской вседозволенности. Этот печальный результат осознан немногими. И всё же голос тревоги звучит порой настойчиво. Лидер движения ветеранов Великой отечественной войны Людмила Шевцова в газетной статье акцентировала внимание на этой проблеме. «О чем болит душа у ветеранов? Душа болит о молодежи, которую хуже войны косит наркомания, СПИД, преступность… О растлевающих юные души насилии, терроризме, безнравственности, извращениях, наступающих с кино и телеэкранов».(4) Достоевский – огромное явление современной культуры, и пристальное внимание к его творческому наследию вполне понятно и оправдано. Понятен и восторг почитателей таланта писателя. В Достоевском видят «светоча», непререкаемого авторитета, каждое его слово воспринимается многими как откровение. Происходит, если не произошла, канонизация Достоевского, и этот итог закономерен, в нем естественное признание заслуг писателя. И всё же эта безоговорочная апологетика несет в себе и отрицательный потенциал. Достоевский – чрезвычайно сложный, противоречивый писатель. Восприятие его громадного наследия требует подхода осторожного, учитывающего реалии времени. Известно, что литература, предшествующая Достоевскому, носила по преимуществу рецептивный характер, то есть она предлагала читателю заданное автором решение той или иной проблемы, вела читателя к нравственному, этическому или идеологическому итогу, соответствующему авторскому миросозерцанию. Достоевскому же удалось создать принципиально иную художественную модель, в которой читатель вовлекается в напряженный диалог противоборствующих персонажей-идеологов, и был призван свободно выбрать, определить свою позицию. Полифония Достоевского предполагала мощное и свободное воплощение не только гуманных, но и разрушительных идей и их поэтизацию. Персонажам, носителям гуманных идей, предоставлены все возможности поражать в идейной схватке носителей антигуманных идей, но и последних автор не обижает, а наделяет завидной мощью, убедительностью аргументов и своеобразным обаянием. И читателям предстоит невольно и, может быть неосознанно, сделать свой выбор между идеологическими и этическими полярностями. Выбор этот нелегок, поскольку автор не спешит облегчить задачу читателю, скорее напротив, он ее бесконечно усложняет. Легко ли, скажем, читателю согласиться с апологией страдания, этой любимой идеей Достоевского, воплощенной во многих образах, начиная с Сонечки Мармеладовой и кончая героиней «Кроткой»? Человек создан не для страдания, человек создан для счастья, – возразит Достоевскому Короленко и, конечно, среди читателей найдется много его сторонников, не желающих искать утешение в очищающем душу страдании. Понимая опасность превалирования образов нравственных монстров в художественной системе, Достоевский стремился создать достойный противовес им – бесспорно положительные образы. Его полифонической, диалогической системе предстояло провести турнир полярных образов-идей: с одной стороны, идеи «бунта», носителями которой выступали антигерои автора, с другой – смиренники, люди кристально чистые душой, но чуждые пафосу борьбы, избравшие в качестве благого человеческого удела пассивное страдание. Кто же в этом поединке идей и образов оказывается в преимущественном положении? Ответ на этот вопрос не требует продолжительных размышлений. Князь Мышкин, вполне положительный герой, спроецированный автором на библейского Христа, а также Христос в «Легенде о Великом инквизиторе» противостоят миру лжи, насилия, подлости. В этих образах Достоевский предпринял попытку воплотить идеальные черты человека, стоящего на недосягаемой высоте нравственного совершенства. Но многие ли читатели примут героя-жертву? Найдется ведь и немало таких, что предпочтут иметь в качестве примера и образца персонажа-бунтаря, готового развязать гордиев узел общественных противоречий с помощью топора. «Тьма» изображается Достоевским порой столь привлекательно, что у шатких душ появляется соблазн сделать эту «тьму» своим бытием. П.Палиевский в важнейших своих работах акцентирует внимание на этом явлении. «...Тьма, – пишет он, – начинает думать, что ее оценили и явился наконец смелый истолкователь ее намерений. Заслушав эту возможность, к нему начинает стекаться издалека действительно мировое безобразие, надеясь получить здесь центр и оправдание». Автор приведенных строк делает вывод: «Судьба Достоевского в литературе продолжает оставаться нелегкой. Его признание со стороны того, чему он беззаветно (без преувеличения) служил, постоянно осложнено его общением с «другими»; его правда пробивает себе дорогу тяжело и медленно, окруженная неправдой, которую он стремится поглотить».(5) То, о чем несколько затемненно говорит Палиевский, действительно тяжелый случай. Получается, что Достоевский вооружил эстетическим арсеналом литературу, культивирующую распад высоких нравственных, идеологических постулатов. Сам писатель приходил в ужас от созданных им самим образов уродов, более того показал их нравственную несостоятельность и обреченность. Но, подчиняясь неумолимому парадоксу, созданные гением образы монстров оказались живее всех живых, они уверенной поступью шагают по планете, вербуя во всех странах растущую рать единоверцев. Создав образы не лишенных обаяния антигероев, с их циничной проповедью вседозволенности, Достоевский ждет от своих читателей активного их неприятия. Вот только готовы ли эти читатели к такому противоборству? Ведь многие из них даже не догадываются о подобной нравственной задаче. Немало и таких, что в вышеназванных антигероях обрели своих кумиров. В современной западноевропейской философии место Достоевского определяется в ряду экзистенциалистов, причем русскому гению предоставляется почетное место основателя этого направления. Достоевский, Ницше, Рильке, Кафка, Камю, Сартр – таков этот ряд. Сартр, один из главных лидеров экзистенциализма, в одном из интервью, поддерживая разрушительный пафос т.н. «культурной революции» в Китае, изрек следующее: «Что касается «Монны Лизы», то я позволил бы ее сжечь, даже минуты не раздумывая».(6) Сартр в данном случае просто повторил бредни бесов нигилизма, Петра Верховенского и Шигалева, и возможно, невдомек было ему, что эти пагубные идеи развенчаны Достоевским. Мы-то видим, что не от Достоевского идут современные ниспровергатели гуманизма, а от персонажей, им созданных и им же развенчиваемых. Литература, отмеченная влиянием экзистенциализма, обратилась с интересом к тому типу героя, который представлен у Достоевского образами Парадоксалиста, Раскольникова, Ставрогина, Кириллова, Ивана Карамазова. С этим литературным типом связана идея отчуждения человеческой личности, занявшая видное место в творчестве писателя. Парадокс в том, что, если для Сартра, Камю и других экзистенциалистов отчуждение – это лелеемое творческой мыслью состояние, то у Достоевского – лишь момент истории человеческого духа, который преодолевается. С идеей отчуждения тесно связана идея абсурда, бессмысленности человеческого существования. Достоевский вполне сознает силу философского нигилизма, с которой сам он находится в непримиримой вражде и противопоставляет ей живительную философию гуманизма. Хотя и здесь представители упадочных течений литературы ХХ в. находят для себя питательную пищу, заимствуя идеи не у Достоевского как творца произведения, а у его антигероя, кочующего из одного романа в другой. В современной литературе и искусстве мы встретимся с проповедью аморализма во всех его разновидностях и, прежде всего, – цинизма. Опасно, когда цинизм превращается в способ изображения жизни, становится модным, поощряемым общественным сознанием. Это ведет к разрушению эстетики, свидетельствует о деградации культуры. Достоевский умер в 1881 г., в шестидесятилетнем возрасте, не успев осуществить многое из задуманного, и, конечно, мы не можем требовать от гениального писателя того, что ему не суждено было осуществить. То, что недосказано Достоевским, договаривают другие художники слова. Так, крупным событием литературной жизни стало создание в 1947 г. Томасом Манном романа «Доктор Фаустус», прямо продолжающего проблематику главного создания Достоевского – романа «Братья Карамазовы». Центральный герой романа Томаса Манна композитор Адриан Леверкюн – прямой преемник идей Ивана Карамазова, пытавшегося преодолеть нормы человеческой морали и потерпевшего сокрушительный крах на этом пути. То, что этот путь ведет к нравственной гибели, осознается и самим Леверкюном. Человек, который «сворачивает с прямой дороги и предается сатанинским неистовствам, – говорит он, – губит свою душу и кончает на свалке с подохшей скотиной». Лучшими писателями ХХ в. была осознана необходимость противопоставления монстриальному началу истинно человеческих, высоко гуманных идей. Плодотворные шаги в этом направлении осуществлены писателями, подарившими миру произведения, в которых нашел талантливое воплощение образ Человека с большой буквы. Мы встретились с ним в произведениях М.Горького, И.Бунина, М.Шолохова, М.Булгакова, А.Платонова, Л.Леонова, В.Шукшина, Ю.Трифонова и многих других писателей, завоевавших всенародное признание. Современная наука призвана обратить особенное внимание на проблемы, к которым предшествующая наука не смела приблизиться. При изучении творчества Достоевского крайне необходимо учитывать, что беспредельная апологетика гения, неистовое идолопоклонство консервативны. Они лишь тормозят поступательное движение общественного сознания, заставляя людей десятилетиями топтаться на месте или блуждать в потемках. Отдавая должное созданию художественных ценностей писателем, нельзя закрывать глаза на противоречия его художественного мышления, ведущие порой к сомнительным, а то и ошибочным идеям, суждениям, художественным решениям. Диалогичность, определяющая суть творческого метода Достоевского, осуществлялась на многих уровнях, в том числе и на уровне творческого процесса в целом. Поэтому нельзя не учитывать творческий опыт писателей, вступающих в спор с персонажами Достоевского, носителями разрушительных идей. Достоевский – писатель-гуманист. Новая этика, к созданию которой он стремился на протяжении всего своего творческого пути, предполагала подчинение бунтующего разума бескорыстно любящему сердцу, воссоединение «усиленно сознающей» личности с народом. Такое решение является нравственным центром художественного мышления Достоевского и представляет для нас, людей XXI века, величайшую ценность. Примечания: (1) - М.Е.Салтыков-Щедрин. Светлов, его взгляды, характер и деятельность. - В кн. Ф.М.Достоевский в русской критике. – М.: ГИХЛ, 1956. - С.231.
Другие статьи о литературе: «Герои времени» в поэме «Современники» Н. А. Некрасова Двойная развязка «Запечатленного ангела» Н. С. Лескова Сияние от них далекое (любовная лирика Афанасия Фета) Огонь, просиявший над мирозданием (лирический роман о последней любви А. Фета)
|
www.moritс.narod2.ru © Юрий Мориц. Авторский сайт. Все права защищены.
|