→ Главная → Проза → Сказки → Ссылки |
Феномен примитива в прозе Андрея ПлатоноваАндрей Платонов – выдающийся художник слова XX века. «Трудноватое для пера» время литературной жизни 30-40-х годов помешало его незаурядному таланту реализовать себя в полной мере. Многие замыслы остались в черновиках: нелепые запреты, отлучения от органов печати были столь настойчивыми, что у писателя не оказалось реальной возможности творчески ответить на многие вопросы не только современности, но и человеческого бытия в его онтологической перспективе. Стремясь преодолеть препоны гласных и негласных запретов, писатель изощрял творческую манеру, обновлял художественные приемы, прятал мысль в иносказание, аллегорию, символ, широко используя при этом и поэтику примитива. В его художественной прозе читатель не может не заметить принципиального различия в приемах трактовки литературного героя. Наряду с традиционной поэтикой художественного реализма, Платонов часто прибегает к совершенно отличной от нее по стилю манере примитива, сдобренного в некоторых случаях абсурдистской поэтикой. При этом, правда, надо иметь в виду, что примитив по большому счету – один из элементов поэтики абсурда. Названное различие в трактовке персонажа выступает у Платонова вполне отчетливо. В рассказах и повестях 20-50-х годов мы находим немало персонажей высочайшего духовного уровня. Таков, например, ряд образов первоклассных специалистов, мастеров своего дела. Чаще всего это железнодорожники (родная сфера жизнедеятельности автора). Ярчайший пример – герой рассказа «В прекрасном и яростном мире» машинист Мальцев. Как он великолепен, когда занят любимым делом: «Он вел состав с отважной уверенностью великого мастера, с сосредоточенностью вдохновенного артиста, вобравшего весь внешний мир в свое внутреннее переживание и поэтому властвующего над ним». Подобных произведений в творческом наследии Платонова немало. Это рассказы и повести «Афродита», «Сокровенный человек», «Песчаная учительница», «Фро», «Джан», «Броня», «Одушевленные люди» и многие другие. Параллельно автор работает и в иной манере, беря на вооружение поэтику сказа, обогащенного элементами примитива. Таков рассказ «Усомнившийся Макар», публикация которого вызвала гнев Сталина, зорко опекающего литературный процесс. В том же стилевом ключе Платонов создает такие крупные произведения, как «Чевенгур», «Котлован», «Счастливая Москва» и некоторые другие, получившие путевку в жизнь спустя десятилетия после их создания. Многие произведения Платонова невозможно понять без учета его увлечения практикой художественного экспериментирования. Дело тут в том, что расцвет его творчества падает на годы, когда в «искусстве произошел некий внутренний взрыв». Он начался извержением «общих форм», которое продолжалось все 20-е годы и улеглось лишь к середине 30-х, многое изменив в литературных стилях того времени». (1) В числе наиболее значительных имен создателей «экспериментальной литературы» автор процитированной статьи П.В.Палиевский называет наряду с Уильямом Фолкнером, Томасом Вульфом, Скоттом Фицджеральдом, Т.С.Элиотом и Андрея Платонова. Примитив как способ изображения реальности бытовал издавна в живописи (Анри Руссо, Гоген, Пиросманишвили, Шагал и др.). В литературе это эстетическое явление тоже проявляло себя заметно, особенно в сатире. Немало примеров поэтики примитива можно обнаружить в произведениях Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Лескова, в литературной маске Козьмы Пруткова. В 1929 году с программой «примитивизма» выступила группа шведских писателей (Артур Лундквист, X.Мартинсон и др.). В русской литературе начала века охотно использовали приемы примитива В.Хлебников, А.Блок (пьеса «Балаганчик»), обэриуты – Н.Заболоцкий, Д.Хармс, В.Веденский). Примитив, уходящий глубокими корнями в устную народную поэзию, выражает в одних случаях определенные качества самой действительности, в других – представляет совокупность художественных приемов. В повести Ф.Решетникова «Подлиповцы», имевшей большой успех в 60-е годы XIX века, изображены жители отдаленных от центров цивилизации селений. Образ жизни и уровень мышления подлиповцев – недопустимо низки. Нищета довела этих несчастных людей до «расчеловечения». Они живут «как лошади и коровы», даже хуже, находясь в состоянии духовной оцепенелости, забыв свои имена, потеряв представление о возрасте, не чувствуя никакого интереса к жизни. Многие герои Платонова по существенным признакам мало чем отличаются от подлиповцев. И все же писатели «натуральной школы», к которой принадлежал Ф.Решетников, не могли бы назвать Платонова вполне «своим». Их художественные цели и приемы в главном различны. Решетников показал крайнюю степень народных бедствий. У Платонова же убогий примитив в мышлении и поведении персонажей – это общая закономерность бытия многих людей, доведенных до полуживотного состояния социальными бедствиями. Еще важнее другое. Если Решетников удовлетворяется впечатляющим социальным по преимуществу итогом своего творческого труда, то у Платонова примитив – это уже не только зеркало реальности, но и художественный прием, несущий в себе значительную смысловую нагрузку. Степень использования приема примитива в указанных произведениях Платонова чрезвычайно высока, она определяет не только принцип изображения персонажей, но и стиль произведений в целом. Отмечая достоинства и недостатки романа Платонова «Чевенгур», Горький в письме к писателю от 18 сент. 1929 г. был вынужден отметить, что герои этого романа «являются перед читателями... «чудаками» и «полоумными». (2) Действительно, умственный и духовный уровень большинства персонажей “Чевенгура” поражает очевидными нелепостями. Захар Павлович, отчим Александра Дванова, думал без ясной мысли, без сложности слов – одним нагревом своих впечатлительных чувств... (3) Уверенный в том, что его приемный сын вот-вот умрет от брюшного тифа, он сделал гроб – «прочный, прекрасный, с фланцами и болтами, как последний подарок сыну от мастера-отца. Захар Павлович хотел сохранить Александра в таком гробу – если не живым, то целым для памяти и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним». Александр выздоровел. Юная соседка, Соня Мандрова, не понимала, отчего Саша не умер, раз был гроб.
Подобный уровень мышления характерен для большинства персонажей этого произведения. Писатель раскрывает в нем тему великого невежества масс, мечтающих о мгновенном скачке из мира послевоенной разрухи, хаоса, голода в «обитель земного блаженства», именуемую ими то социализмом, то коммунизмом – терминология для них не имела реального смысла. «Социализм придет моментально и все покроет», – убеждены члены чевенгурской коммуны, апологеты абсолютного равенства. Их нелепый образ жизни без земных бедных трудов, в надежде, что земля задаром даст пропитание, терпит огорчительный крах. Стиль примитива во многом определяет и поэтику повести «Котлован» (1930). В истории строительства гигантского котлована художественно смоделирована попытка претворения в жизнь грандиозной социальной утопии и при этом обнаруживается ее изначальная несостоятельность. Причина та же, что и в «Чевенгуре», – убого примитивные умственные и духовные готовности самоотверженных созидателей. В романе «Счастливая Москва» (1934), впервые опубликованном в «Новом мире» в 1991 г., автор сосредоточил внимание на изображении столичной технической и научной элиты. Основные герои романа – инженеры, ученые, изобретатели, путешественники. Эти люди, обладающие незаурядными знаниями и способностями, честны, бескорыстны, нередко самоотверженны, но, как на беду, их настиг непобедимый демон горько-комической инфантильности. Поднимаясь в заоблачную высь научных, технических творческих исканий, они не в состоянии дать себе трезвый отчет в перспективах своей деятельности, к тому же бессильны решить элементарные вопросы собственного жизнеустройства. Москва Честнова, получив за геройский поступок двухкомнатную квартиру в самом центре столицы, беспечно теряет ее. Без жилья обходятся механик Сарториус, врач Самбикин, предпочитая ночевать на месте работы. Вот впечатляющая зарисовка характера быта этих людей: Самбикин, очевидно, давно не спавший, не евший, изнемог и сел в отчаянии. Сарториус угостил его консервами и водкой. Постепенно они оба смирились от усталости и легли спать нераздетые при горящем электричестве, и сердце и ум продолжали заглушенно шевелиться в них, спеша отработать в свой срок обыкновенные чувства и всемирные задачи... Когда взошла заря и пожелтели лампы, длинный Самбикин и небольшой Сарториус по-прежнему спали на одном диване и шумно дышали, как пустотелые. Стесненная сном забота об окончательном устройстве мира все же снедала совесть, и они время от времени бормотали слова, чтобы изгнать из себя беспокойство». (4) Мысли этих людей в иных случаях поражают наивностью. Механик Сарториус, представленный в романе как знаменитый изобретатель «в области точной индустрии», «инженер-расчетчик мирового значения», работает в тресте по усовершенствованию весов (важная народнохозяйственная задача!). «Озабоченно склонялся Сарториус над своей работой. Надо было не только решить задачу весов, но и железнодорожный транспорт и прохождение кораблей в Ледовитом океане и попытаться определить внутренний механический закон человека, от которого бывает счастье, мученье и гибель». Иронический подтекст описания занятий знаменитого инженера переходит в сатиру, как только речь заходит о его личных переживаниях. Влюбившись в молодую и красивую Москву Честнову и не в силах справиться с нахлынувшими чувствами, он намеревается явиться в местком и попросить какой-нибудь товарищеской помощи от ужасов своего тоскующего сердца. Как ни удивительно, такое заседание состоялось. Председатель Божко созвал президиум месткома, где тактично доложил о личном горе инженера Сарториуса и наметил меры по уменьшению его страдания. Невероятно сложные задачи ставит перед собой и хирург Самбикин: он ищет в человеческих трупах «цистерну бессмертия», а в кишечнике мертвецов – таинственное вещество, содержащее бедную страшную душу. Самбикин, между тем, не глуп. Он всерьез задумывается о «примитивности» человека как начальной стадии чего-то значительного и поистине великого. Он понял, насколько человек еще самодельное, немощно устроенное существо – не более чем смутный зародыш и проект чего-то более действительного, и сколько надо еще работать, чтобы развернуть из этого зародыша летящий высший образ, погребенный в нашей мечте... Подобные мысли да и безумно сложные задачи, которые перед собой ставит ученый, делают ему честь. Вот только пламенный энтузиаст почему-то недоучитывает вопиющую примитивность условий жизни и работы, в которых ему приходится действовать. А без этого самые светлые замыслы остаются лишь беспочвенным прожектерством. Мысли об удручающем несоответствии духовного уровня человека задачам времени пронизывают роман. Крайний случай нравственного опустошения личности воплощен в образе «вневойсковика» Комягина. В годы гражданской войны он был заметен, а вот в мирное время опустился. Тщетно искал в себе какую-нибудь мысль, чувство или настроение и видел, что ничего в нем нет. «Мне ничего неохота»,- говорит он Москве Честновой, – я все забываю, что живу, а вспомню – начинается жутко». Сам себя Комягин называет «человек ничто», а Честнова его – «жалким мертвецом». Авторская речь в романе тоже стилизована под примитив, свойственный сказу, просторечию или даже речевому сумбуру скомороха, что вполне отвечает общей художественной концепции произведения. Поэтому в авторской речи постоянно встречаются различные несуразности, имеющие комический характер. Автор пишет: «Самбикин, действуя своими длинными ногами, быстро добегал до Бауманского района...» Поздно ночью, когда трамваи уже не ходили, по асфальтовым тротуарам звучно стучали высокие каблуки женщин, возвращающихся из театров и лабораторий /?/, или от любимых ими людей. У Самбикина заклокотали внутренности от шума его высших переживаний. Впечатляет изображение банкета, устроенного властями для лучших людей столицы. Присутствующие, хотя и сидели за обильным и вкусным столом, но ели мало и понемногу, они жалели дорогую пищу, добытую колхозниками трудом и терпением, в бедствиях борьбы с природой и классовым врагом. Одна Москва Честнова забылась и ела и пила, как хищница. Обращение Платонова к приемам примитива не являлось выражением стремления к оригинальности стиля, оно было подсказано вполне серьезными мотивами. В условиях единовластия это был принципиальный спор с творцами социальных утопий, не принимающих во внимание вопиюще низкую степень материальных и духовных ресурсов общества периода глобальных катаклизмов. В художественном стиле этого произведения утрируется вплоть до фарса и абсурда упрощенно-примитивное мышление и чувствование, свойственные в ту пору значительной части трудовых масс, начинающих осознавать себя хозяевами страны. У Платонова, конечно, имелись основания художественно исследовать «умственную отсталость», косность и даже ущербность не только представителей народной массы, людей труда, но и общественной элиты, образованной интеллигенции. В решении этой задачи Платонов перекликался с автором «Братьев Карамазовых». Идея мировой гармонии, лелеемая лучшими умами человечества, по убеждению скептика Ивана Карамазова, недостижима в силу изначальной, природной, непреодолимой порочности человека. Только с помощью диктатуры Великого Инквизитора можно держать в узде косную людскую массу, этот «человеческий муравейник». У Платонова в образной системе маячит та же «мировая гармония», но только представляемая то в образах «земного рая», то коммунизма, обретаемого мгновенно. И то и другое становится недостижимой утопией в силу духовной незрелости, примитивности мышления и абсурдности социальных экспериментов созидателей новых отношений. Исторический опыт подтвердил верность художественных прозрений писателя. Необходимо отметить и тот факт, что в концепции романа смехотворно-горестному примитиву не принадлежит первенствующая роль. Это доказывает прекрасно вылепленный образ главной героини произведения – Москвы Честновой, юной, отважной, в чем-то смешной, нелепой, но уж, конечно, далекой от убогой примитивности мышления людей, с которыми ее постоянно сталкивает жизнь. С поэтическим образом Москвы Честновой в роман врывается освежающая струя жизни здоровой, дерзкой, полнокровной, яростно бунтующей против инфантильной расслабленности горе-интеллигентов, блуждающих в потемках несозревшей мысли. Писателем создан истинно народный тип человека, идущего через ошибки, сомнения, через жесточайшие испытания к утверждению в жизни высокой нравственности, гуманных начал добра и справедливости. Само название романа аллюзивно. Москва – имя героини, данное ей, сироте, в детском доме. Но это и столица страны в эпоху напряженных попыток созидания новой жизни. А эпитет счастливая скорее всего несет в себе изрядную долю иронии. Не узнала еще простого человеческого счастья Москва Честнова. Да и столице великой державы совсем не подходит радостное определение ее бытия как «счастья» в эпоху социальных бурь и тревог. «Котлован», «Чевенгур», «Счастливая Москва» Платонова причисляются к древнему жанру антиутопии, представленной в ХХ веке такими произведениями, как «1984 год» Дж. Оруэлла, «Мы» Е.Замятина, «Роковые яйца» М.Булгакова и др. Историческая роль подобных произведений состоит в динамичном корректировании иных утопий, могущих дезориентировать общественное сознание, нанося ему таким образом большой вред. Примитив в платоновской прозе, как мы видели, не играет самодовлеющей роли, он вплетен в сложный стиль иронико-сатирического повествования, насыщенного к тому же элементами художественного эксперимента. Нельзя не учитывать при этом отрезвляющего суждения П.В.Палиевского о том, что «экспериментальная литература как искусство не дает сколько-нибудь вдохновляющих примеров творчества». (5) Тем не менее опыт художественного экспериментирования представляет большой научный интерес для изучения творческой лаборатории автора, поиска и утверждения им метода, ведущего к впечатляющим художественным открытиям. Далеко не все в прозе Платонова 20-30-х годов обретает статус высших творений искусства. Писатель создавал свои произведения в годы настойчивых поисков новых путей письма, когда художественное экспериментирование осознавалось как настоятельная необходимость, и, конечно, многое из подобных опытов судьбоносное время отвергало. А вот наиболее совершенное ядро художественного наследства Андрея Платонова и сегодня воспринимается читателями как драгоценнейшее достояние русской литературы. Примечания: (1) - П.В.Палиевский. Литература и теория. – М., 1979. – С.114.
Другие статьи о литературе: «Глубокий и могучий дух» (М. Ю. Лермонтов и Н. С. Гумилев) Великое родство (тютчевские мотивы в творчестве О. Мандельштама) «Образ мира в слове явленный» (о поэзии Б. Л. Пастернака) «Могущественное дуновение таланта» (о Л. Н. Андрееве)
|
www.moritс.narod2.ru © Юрий Мориц. Авторский сайт. Все права защищены.
|